Подснежник, немцы и Двадцатый век
Терпи, коза, а то мамой станешь.
Детская нелепица
Нас познакомил Валерий Васильевич Ланин. Я в то
время собирал разные смешные истории для очередной своей печатной затеи, а Татьяна Осиповна слыла за человека, с которым происходила масса историй – забавных и не очень. Они и познакомились с Фаиной Ивановной – женой Ланина – во время скандала в столовой. Татьяну Осиповну обсчитали, и кассирша тут же получила подносом по голове (правда, пластмассовым) и повестку в суд. Фаина Ивановна оказалась свидетелем. Деньги вернули, а знакомство затянулось на долгие годы.
Теперь, когда и я знаю Татьяну Осиповну, я представляю её чувства в этой истории. Хотя я сам флегматик и за двадцать или пятьдесят рублей подноса на человека не подниму, но, глядя на бесстыжую кассиршу глазами Татьяны Осиповны, я чувствую, как темнеет в глазах – нет, не от обиды - от несправедливости, от неправды. Не на человека она руку подняла, а на мировое зло, на несправедливость. Это не была защита общественных интересов («она ведь и других обсчитать может?») или законности («вор должен сидеть в тюрьме!») – не это волновало Татьяну Осиповну. Но само существование в мире несправедливости она воспринимала как личное оскорбление, как вызов. Из этого мироощущения родилась в своё время практика дуэлей, когда справедливость оказывалась важнее жизни. Именно справедливость (честь придумали потом). Вообще, это, конечно, скорее некрасовский тип женщины («есть женщины в русских селеньях»), чем пушкинский («я встретил вас, и всё былое…»).
Такое моё впечатление от заочного знакомства подтвердилось в первые же секунды очного. Они вошли в мою прихожую втроём: Ланины и Татьяна Осиповна, - сразу стало людно («у нас не очень большие квартиры») и - как бы это выразиться? – полногласно. Голос заполнил небольшое пространство сразу и без остатка. На фоне хрипловатого немногословия Ланина и театрального шёпота его супруги, речь Татьяны Осиповны лилась как ручей на перекате – непрерывно и легко вплетаясь между свистом чайника и шелестом листьев за окном.
- Я болтушка, - с порога сказала она.
А когда она сняла пальто, обнаружилась ещё и великолепная чёрная коса. Правда, волосы не были заплетены, а только собраны на затылке, но язык не поворачивается сказать «хвост» про такую роскошь совершенно бесконечной длины. Так что всё-таки это была коса.
Сама Татьяна Осиповна роста невысокого - хотя, может быть, это наши представления о росте искажены акселерацией и городским питанием, а для женщины послевоенного поколения это был самый даже обычный рост. Сложение крепкое, характерное для людей, родившихся в деревне, но без полноты, что выдавало огненный темперамент.
Так же и лицо – очень живое, подвижное, легко меняющее выражения.
- Уж и не знаю, чего вам рассказать, - вздохнула Татьяна Осиповна.
- Расскажи про котёл, - подсказал Ланин.
- Но это же совсем не смешная история. Там люди погибли.
- Люди погибли в жизни, и это, конечно, не смешно. Но история – это история, а не
жизнь. Это уже элемент фольклора. А в фольклоре и смерть может иметь смеховой оттенок. Вспомни Рабле. Ведь одно дело умереть в своей постели, а другое – на ночном горшке.
- Ну, хорошо.
Это был 85-й год, июль месяц. Предстояло заменить трансформаторы на турбазе «Лесники», и я как инженер-электрик института «Гражданпроект» приехала снять нагрузки. Прошла по кухне, по корпусам, сняла показания счетчиков, суммировала. И зашла в котельную. Уже было двенадцать часов, на скамеечке сидят двое мужчин, перекусывают. А я смотрю на котел, и кажется мне, что он из папиросной бумаги и изгибается весь, волны по нему пробегают, и свет пробивается.
И я прямо с порога вместо «здравствуйте» говорю:
- И не страшно вам здесь сидеть? Котёл же вот-вот взорвётся!
Они смеются:
- Он только что из ремонта.
Но я не смогла там находиться больше ни секунды, я выскочила, как ошпаренная, даже не сняла мощность двигателя.
А навстречу идёт директор турбазы.
Я к нему:
- Вы почему ничего не предпринимаете? У вас же котёл вот-вот взорвётся!
- Ты шутишь так, что ли?
- Да не шучу я! – и рассказала, что видела.
- Ты в котлах разбираешься?
- Нет.
- Тогда что говорить. Я в город еду, тебя подвезти.
Я, вообще-то, ехать не собиралась, у меня купальник был надет, искупаться хотела, но я уже не могла там оставаться и говорю:
- Поехали.
Это было в пятницу, а в понедельник мне звонит директор института:
- Зайдите ко мне.
Все наши удивились, отродясь такого не было, чтобы меня директор вызывал.
Прихожу – а в кабинете сидят наш директор, директор турбазы и некто в штатском.
Директор турбазы говорит:
- У нас котёл взорвался, два человека погибли.
Я ахнула:
- Ну, я же вам говорила!
А тот в штатском таким строгим голосом ко мне обращается:
- А почему вы не составили акт?
- Меня акты составлять никто не уполномочивал, я инженер-электрик и в котлах не разбираюсь. А вы почему со мной таким прокурорским тоном разговариваете?
- А я и есть прокурор области.
В общем, дважды они меня в суд повесткой вызывали – я не пошла.
И директор наш мне сказал:
- Не бери в голову! Это их проблемы.
Вот не знаю, есть ли здесь смешное, но необъяснимое есть точно. «Необъяснимое» на латыни – «мистика». Да, это мистика. Я не могу это объяснить. Я материалист, я инженер, я живу сознанием. Как я могла это увидеть? Что это было? Всё-таки у нас в коре головного мозга что-то есть. Я бы так сказала: кора – это компьютерная плата Вселенной. А мысль – это гравитационная волна через Вселенную. Мне такие термины более близки, чем мифологические, потому что я по первой профессии астрономогеодезист.
- Знаете, - сказал я Татьяне Осиповне, - в этой истории всё-таки есть элемент юмора. А когда мне это рассказывал Валерий Васильевич, это было ещё сильнее выражено. Он же не очевидец и не участник, он передаёт не эмоции, а фабулу. А фабула почти зощенковская: человек предупреждал об опасности, а его же и заподозрили – а откуда ты знал? У Зощенко все рассказы такие – ситуации комичные, а смеха не вызывают, скорее усмешку, полуулыбку - это такой философский сарказм.
- Вот со мной всегда такие истории происходят. Не смешные, а странные. Хотите, про подснежник расскажу?
Вы, конечно, все знаете сказку «Двенадцать месяцев», в которой девочке зимой удалось повстречаться с летом, весной и осенью и вернуться из леса с корзиной подснежников. Очень похожая история была и со мной.
Как сейчас помню – это было 17 августа. Знакомые пригласили меня поехать с ними на машине по грибы – на Просвет. Грибов было множество – белые, крепкие. И вдруг я вижу какой-то шланг или трубку в траве, и даже руку протянула, чтобы потрогать – а шланг зашевелился и пополз. Это была змея, гадюка – большая, около метра длиной. Я так и замерла от страха, а потом бросилась бежать. Сколько бежала, не помню, а когда остановилась – увидела это чудо: огромный белый гриб, рядом с ним опёнок и тут же – подснежник.
Я руками всплеснула:
- Э, да как это ты заблудился-то?
И я аккуратно вырезала весь этот натюрморт и привезла домой. Спряталась за дверью, а только руку выставила. Муж был на работе, а дочь моя Алёнка – ей тогда лет 7 было – запрыгала от радости:
- Ой, как здорово! И подснежник, и грибы.
А когда я рассказала про этот случай в отделе – я тогда работала в «Кургангражданстрой» - никто не поверил, все очень смеялись, и разнеслось это по всему институту, только не так, как мне хотелось. И было очень обидно. Меня даже прозвали «Мисс Подснежник». И клиенты это узнали, и когда заходили, то спрашивали:
- Мисс Подснежник сегодня будет?
А через несколько лет, осенью, на той же самой полянке – опята и подснежник. Но вырезать не стала – пожалела.
И снова всем рассказываю, а они отмахиваются:
- Да ну тебя! Не может этого быть!
И вот третий раз – два года назад – я оказалась на том же месте. Я уже поняла, что это, видимо, был тот же самый цветок – ведь подснежники многолетние, иначе не могли бы так быстро расти и расцветать – и вот стою я снова на этой полянке и загадала: «Если подснежник найду – то с Алёнкой увижусь!» (У меня дочь в Австрии теперь живёт). И нашла. Опять нашла на одном месте опята и подснежник, аккуратно их вырезала вместе с дёрном.
А когда все возвращались к машине, накрыла ведром и говорю:
- Угадайте, что там у меня такое?
Как только не отгадывали, что только не предполагали – и рваный кед, и сто долларов.
А когда я открыла – ахнули:
- Подснежник!
И так все разволновались, что на обратной дороге заехали на телевидение, и они засняли это чудо.
Оля Сапожникова брала у меня интервью и спрашивала:
- Как вы для себя объясняете это?
- Я материалистка, - говорю. – Я считаю, что Солнышко греет Землю лучами своими, а Земля улыбается Солнышку цветами.
И тогда только мне поверили все – и на работе, и друзья - но всё равно продолжали называть «Мисс Подснежник». А с Алёнкой я до сих пор так и не увиделась – нет денег на поездку.
- И вот такой взгляд на мир вы называете материализмом, Татьяна Осиповна? – улыбнулся Валерий Васильевич, - Это же чистейший – по-детски чистейший – мистицизм и язычество. Земля улыбается Солнышку цветами.
- Я материалистка, потому что верю в объяснимость мира. В нём нет необъяснимого – во всяком случае для инженера. Для всего есть причина, и всё порождает следствия. И не надо привлекать в качестве объяснения Бога или чёрта, нечистую силу.
- Достаточно улыбающейся Земли.
- А хотите историю про необъяснимое, которое оказалось объяснимым?
У нас в деревне в Белоруссии была женщина, которую все звали «баба-шлюха». С ней никто не здоровался, и в дом не пускали никогда. Но мама её пускала. Мы жили тогда в землянке. У нас в деревне после войны все жили в землянках, колхоз выделял каждой семье переднюю стенку – с дверью, с окном – а остальное всё – и стены и крыша – засыпалось землёй. Так и жили. Тесно. Но мать иногда жалела бабу-шлюху и пускала её к нам – и погреться, и поговорить.
А я спрашивала маму:
- Почему её зовут «баба-шлюха»?
И вот, что она рассказала.
Когда эта женщина была ещё молоденькой девушкой, она очень любила одного парня. А он не обращал на неё внимания и женился на другой. В конце концов, и она вышла замуж, а когда родила сына, то оказалось, что он как две капли воды похож на её прежнего возлюбленного. Все решили, что она изменила мужу. Она говорила, что не виновата. Но никто ей не поверил. Из дому её выгнали, с сыном видеться не разрешали.
А недавно я прочитала у Вивекананды , что если женщина очень любит мужчину, то, даже если у ней с ним ничего не было, она может родить ребёнка, похожего на него. Вот что такое любовь.
Мы уже решили закончить разговор, все поднялись с мест. Но в дверях – прямо как в романах у Достоевского – Татьяна Осиповна почему-то остановилась, и, слово за слово, вдруг перешла на главное существо в своей жизни – дочь Алёну, которую растила одна, в заботах и тревогах. Так мы и простояли в дверях полтора часа, не в силах прервать эту круговерть радостей и слёз материнских, в которых отразилась вся наша жизнь и весь сумасбродный двадцатый век.
У моей дочери в общении со мной любимая поговорка такая:
- Ты меня с пелёнок на горшок высаживала.
И эта правда – я всю жизнь её стремилась приучить к самостоятельности, к умению преодолевать трудности. У меня у самой это от матери, с детства. Я 42-го года рождения, жила в Белоруссии. А вы представляете, что такое Белоруссия после войны – это пепелище, это вообще ничего, её просто сровняли с землёй. Мы жили в землянке, мать растила нас с братом одна – отец погиб в Берлине, 23 апреля 1945 года. И я помню, что просто так она нам поесть не давала – только если сделаем всю работу. Работу взрослую. Я, например, с трёх лет пасла коров. Ну и, разумеется, по дому всё делала, в огороде. А в углу, в кадушке с водой всегда лежала берёзовая ветка. Мне-то редко доставалось, а брат, если поленится, чего-то не сделает, мать сразу отправляется к кадушке. Тот даёт стрекача и быстренько-быстренько всё переделает и только тогда домой приходит.
И, конечно, послевоенное детство – это постоянное ощущение голода. Пищу искали, где только могли: все грибы, ягоды, каждую кисленькую травку знали. А возле болота немцы торф в войну брали – и не подряд, а квадратами выбирали. Впоследствии эти ямы вода заполнила, и немцы запустили туда вьюнов – такую рыбу вроде угрей. Кроме того, эти ямы облюбовали утки – в воде плавали, на перешейках гнёзда вили. И мы бегали по перешейкам – а страшно, они так под ногами и ходят – и собирали утиные яйца. Тем и кормились.
И это умение выжить в тяжёлых обстоятельствах я и хотела передать дочери. Драконила я Алёну ужасно. И не только я. Учителя к ней очень предвзято относились, потому что я ни разу за всё время обучения в школе не дала денег на подарки – поэтому и в аттестате у неё средний балл 4,7. Одна только учительница к Алёне относилась благодушно и всегда ей пятёрки ставила за сочинения. А мне это не нравилось – потому что сочинения у неё были слабые.
И я пошла к учительнице:
- Почему вы моей дочери пятёрки ставите? Ставьте то, что заслуживает.
А оказалось, что Алёна ей рисует. Будет, например, урок по Пушкину – она рисует Татьяну Ларину, сидящую на скамеечке. Благо в художественной школе училась.
Но я сказала:
- Пусть рисует, а за сочинения ставьте то, что заслуживает.
И Алёна научилась писать сочинения, что очень потом ей пригодилось.
А в художественную школу она пошла сама. Мы проходили мимо художественной школы №1, и я ей сказала:
- Готовься, будешь сюда поступать.
Брали в школу после пятого класса, а Алёна была в четвёртом. Но в обед звоню домой – никого, а время занятий давно прошло. Я волнуюсь, с работы отпрашиваюсь. А она сидит в художественной школе – рисует.
Преподаватель спрашивает:
- Чей это ребёнок? Заберите его кто-нибудь. Она сидит уже четыре часа, все варианты нарисовала и уходить не хочет.
Я говорю:
- Мой ребёнок.
А Иван Яковлевич Лохматов – известный курганский художник, как я потом узнала – говорит:
- Таланта, конечно, у девочки нет, но учить будем. Старательная.
И спасибо ему – он постоянно Алёну тянул и довёл до выпуска.
После школы поступать Алёна решила в Омский институт бытового обслуживания. Этот институт тогда котировался, не то, что сейчас – конкурс был семь человек на место. Одну я её не отпустила в первый раз, поехали вместе. Но в приёмной комиссии молодой человек южной национальности долго смотрел на Алёну, на её длинную косу – видно, что-то боролось в душе.
И, наконец, он сказал:
- Если честно, вы сюда не поступите.
- Почему? Аттестат хороший.
- Я сюда три раза поступал. На четвёртый раз приняли… за семь тысяч рублей.
Когда мы вышли из приёмной, Алёна сказала:
- Я все равно буду сдавать. Я поступлю.
Физику, химию, математику она сдала на «отлично». И на сочинение темы лёгкие попались – пиши любую. И знаете, что она выбрала? Тему, в которой кандидат наук утонет – «Философские искания Пьера Безухова». И вот сижу я на ступеньках, жду её после сочинения. Все уже разошлись давно, а её всё нет и нет. Пошла искать, а в кабинете дверь приоткрыта. Гляжу, преподавательница сидит, перед ней гора тетрадок, проверяет, а перед ней сидит Леночка и пишет, пишет.
Когда вышла уж, говорит:
- Знаешь, мама, я даже переписать не успела, так черновик и сдала.
На следующий день подходим к секретарю узнать результаты, а она говорит:
- Результатов ещё нет, но вашей девочки я оценку знаю – «четыре».
- А почему вы именно её знаете?
- Она одна писала эту тему.
И я спрашиваю у дочери:
- Почему ты взялась за такую тему?
- Так ты же меня с пелёнок на горшок высаживала. Писать учила.
И вот списки вывесили, мы себя ищем – нашей фамилии нет. Ну как же так? Всё сдано на «отлично», а нас не приняли. Я пошла к ректору.
Вот сколько уже лет прошло, я думала, что могу спокойно воспринимать, но опять слёзы подкатывают.
Ректор - представительная женщина, выслушала меня, строго посмотрела и вышла. Я сижу жду. Сколько-то времени проходит – вышла из кабинета, спрашиваю у секретаря:
- Ректор скоро будет?
- А она в командировку уехала.
Я была просто в трансе. И в поезде на обратном пути ни слова не сказала, и на работу пришла – я тогда в «Гражданпроекте» работала – и сижу, делать ничего не могу. И не хочу. Со мной в первый раз было такое. Обычно я очень много работаю. А тут – не хочу.
Подходит начальник:
- Ну что с тобой такое?
Я достаю из сумочки все документы, показываю и говорю:
- И с этим её не приняли.
И как завою. Я никогда в жизни не плакала, а тут завыла. И успокоиться не могу. Мужчины наши все вышли, а начальник меня утешает и как утешить не знает. А что тут сказать можно? Я столько лет проработала на свою страну, я дочь одна вырастила – и умницу, и красавицу, и работящую. А оказывается, что мы никому здесь не нужны, а нужны только деньги.
И вот так я в трансе недели две просидела, а потом всё это изложила в письме к министру образования. Именно этими словами. Очень резкое письмо получилось. Я писала, что в Советском Союзе всё продано, везде взяточничество и кумовство. И так закончила, что если вы дослужились до своего поста честным путём, то вы меня поймёте, а если нет, то можете передать моё письмо в КГБ – мне всё равно.
И уже в октябре прихожу домой, мне соседка говорит:
- Тебе тут какая-то телеграмма странная.
А телеграмма такая: «Завтра быть министерстве девять часов». А уже девять вечера. Алёна у меня лежит во второй городской – у неё почки больные. И я быстро узнаю, что в двенадцать есть самолёт до Челябинска, а там – на Москву. Хватаю одежду Алёнке и мчусь на такси в больницу. Врываюсь в палату, врачи меня держат, но я одеваю Алёнку.
- Мама, что случилось?
- В самолёте расскажу.
Самолёт летит сорок минут до Челябинска, я всё ей объяснила и говорю:
- В Москву полетишь одна, я этого уже не вынесу.
И только мы выскочили из самолёта, объявляют:
- Заканчивается регистрация рейса (такого-то) до Москвы.
Только успеваю взять билет и посадить Алёну. А сама лечу в Курган.
Министр принял Алёну очень приветливо. Посмотрел документы.
- Одного, - говорит, - не понимаю. Средний балл 4, 75. Как же вам удалось все экзамены сдать на «отлично»?
Алёна объяснила про сложные отношения с учителями в школе.
- Да и в институте не проще, - заметил министр. – Но если вы такая способная, зачем вам институт бытового обслуживания? Вам в науку надо идти. Тем более, что в Омске вас всё равно съедят.
И он предложил ей учиться в МГУ на экономическом, тогда ввели экспериментальную специальность: «Экономист с научной организацией труда». Единственный выпуск был.
- В студентки я вас зачислить не могу – уже октябрь, сами понимаете. Будете вольнослушательницей. Только не надейтесь, что кого-то отчислят, а вас возьмут – там тоже все блатные. Так что стипендии не будет, но общежитие дадим. Хотя обычно общежитие положено только с третьего курса.
Я потом не раз жалела, что отправила Алёну в Москву. Поступила бы в КМИ, была бы таким же экономистом. А там…
Она мне жаловалась:
- Они все на «Мерседесах» к университету подъезжают, а я…
Это был 85-й год, на «Мерседесах» тогда ездили только очень большие шишки, а моя доченька даже стипендии не получала. Зато контрольные всем им решала, тем и перебивалась.
А в начале третьего курса один профессор, начиная лекции по своему предмету, сказал:
- Предмет очень сложный: «Роботизация в странах Запада и её социальные последствия», в основном на примере Соединённых Штатов и Японии. И чтобы мне знать, на кого ориентироваться в чтении курса, прошу поднять руки тех, кто на вступительных экзаменах получил пятёрки по математике и физике.
Алёна поднимает руку, оглядывается направо – ни одной руки, оглядывается налево – то же самое. И она потихонечку руку прячет.
А профессор говорит:
- Как ваша фамилия?
Она называет.
- А вас почему-то в списке нет. Кто вы у нас такая?
- Я вольнослушательница.
- Надо с этим разобраться.
И у этого профессора она сделала научную работу по роботизации в Японии и США, её опубликовали и выдвинули на премию среди молодых учёных. И она получила первое место, вторым был какой-то физик-ядерщик, а третьим – биолог. Дали ей золотую медаль и одновременно зачислили в студенты университета.
Я приезжала на защиту. Дочери не сказала и сидела тихонько в зале, смотрела. Алёна худющая такая, но всё защитила удачно. И в перерыве уже я решила подойти, а она говорит с профессором, я мешать не хочу, встала за спиной. Она видно почувствовала что-то и обернулась. Ахнула и в обморок упала.
После университета она получила распределение в Ригу, и я решила поехать к ней – сколько можно девушке по общежитиям болтаться. Разменяла квартиру, приехала в Ригу, и не успела ещё вещи распаковать, как Советский Союз развалился. Алёну уволили с работы сразу же, хотя как молодой специалист она обязана была отработать три года.
- Ничего, - сказала мне тогда Алёна, - буду на рынке торговать.
Но торговля у нее не пошла. Сразу, в первый же день проторговалась, и пришлось ещё ущерб возмещать. И вот идём мы с ней по улице, что делать - не знаем. И вдруг я вижу объявление: «Приём в аспирантуру в Австрию». И мы зашли.
Немецкий язык мы знаем обе. Я росла в белорусской деревне, которая до 39 года принадлежала Польше, потом СССР, с начала войны находилась под немецкой оккупацией. В общем, у нас там население было пёстрое и речь разнообразная. Так что я владела и белорусской мовой, и польской речью, и немецкий в школе учила. И только в пятом классе, когда мы стали жить в военном городке, я начала учить русский. Когда меня первый раз вызвали к доске – как сейчас помню, был урок истории – и я заговорила на своём своеобразном наречии, класс содрогнулся от хохота. Мне было обидно, но я перенесла и вскоре стала говорить по-русски достаточно правильно. Алёне я, правда, не помогала в немецком, но она очень серьёзно относилась к нему в школе - будто знала, что пригодится.
И вот мы зашли в офис, а там сидит такой интеллигентный молодой человек, и мы обратились к нему по-немецки, чтобы показать, что язык мы знаем.
- Говорите по-русски, - отвечает он.
Сам он по-русски говорил очень хорошо, хотя родом из Австрии. Владение немецким его заинтересовало, но когда он узнал, что Лена экономист, он сразу сказал, что экономисты не требуются.
- Это советская экономика.
Лена уже собралась уходить, но я отказывалась принять поражение:
- Она же научной работой занималась, даже премию получила и медаль!
- Какую медаль? – не понял австриец.
- А я вам принесу!
Когда мы переезжали в Ригу, Лена говорила мне:
- Оставь ты это барахло. Кому оно теперь нужно?
У неё уже был диплом, распределение, работа. Но я отправила её к подругам и сама собрала контейнер. И оказалось, что диплом МГУ австрийцев не интересует, а студенческая работа, посвященная роботизации Японии и США – интересует. И её пригласили в Австрию на экзамены. Она сдала, её приняли в аспирантуру.
А у нас был гарнитур очень хороший и дорогой. Я его продала и деньгами этими оплатила обучение в аспирантуре за все годы. Ленка тогда возмутилась:
- Лучше бы ты эти деньги в банк положила, в банке «Балтия» предлагают двести процентов годовых. И за год обучения заплатили бы, и я бы одежды купила, и проценты на последующие годы бы набежали.
Банк этот через полгода лопнул, по Риге демонстрации ходили обманутых вкладчиков, а я Ленке говорила:
- Видишь?
Но тогда, когда она возмущалась, на меня как затмение нашло. Я вся на нервах была после переезда, краха Союза, невозможности найти работу. Латыши меня не прописывали, даже деньги я без прописки получить не могла, - словом, куча проблем. Я была такая злая и отлупила просто дочь по заднему месту. Она даже опешила и в угол забилась:
- Мамочка, ты что? Ты что?
А я кричала:
- Ты мужиков, что ли, тряпками завлекать собралась?
…Детей и маленьких-то бить нельзя, а взрослых – ещё хуже. На душе от этого тошно. И вот тогда я завыла второй раз в жизни. А Ленка меня утешала.
Ленка поехала учиться, а я принесла ящиков, застелила газетами и с такой мебелью жила с полгода, и вполне нормально себя чувствовала. Мне много не надо.
Но не пожилось мне в Риге, ничего меня там не держало, и я вернулась в Курган. Жилья у меня не было, и я пошла к председателю колхоза и предложила:
- Давайте, я вам проект электроснабжения сделаю (я же инженер-электрик), а вы мне участок земли выделите.
- Выделю, - говорит, - на Танькином болоте.
Может, так мне и на судьбе написано: оказалась Татьяна на Танькином болоте. И целый год я там ночевала под берёзой, пока не устроилась. А, вообще, там хорошо было под берёзой. Я бы там и осталась, да змея меня испугала: маленькая, розовая – то ли медянка? А они ведь очень ядовитые.
А Лена закончила аспирантуру, нашла работу там, в Австрии – это, между прочим, ещё труднее, чем у нас. Пошла на самую низкую должность, на самую маленькую ставку. И два года ей понемногу добавляли, пока не сказали: «Вы нам подходите по всем параметрам, но…». Но об этом «но» потом. Ещё Лена вышла замуж – за австрийца, звать его Людвигом. И меня позвала к себе жить.
Трудности с языком я преодолела достаточно быстро, хотя без забавных ситуаций не обошлось.
Вскоре по приезду задумала я стирку, а с машиной их мудрёной разобраться не могу.
- Лена, - говорю, - помоги.
А она спешит куда-то. Даёт мне инструкцию:
- Здесь всё написано.
- Здесь же всё технические термины!
- А ты мне с немецким помогала? Ты меня с пелёнок на горшок высаживала. Вот и разбирайся сама. Извини, мама, я спешу.
И вот ровно день я разбиралась с этой инструкцией. Тогда-то я поняла, зачем в немецком языке пассивная форма глагола. Мы ведь пассивную форму глаголов почти не знаем, мы по-немецки говорим так же как по-русски: «Я хочу (есть)». А немец скажет: «Я имею желание (есть)». Впрочем, и сами немцы (особенно теперь) в разговорной речи пассив почти не используют. А вот при синхронном переводе на телевидении или в технической литературе – там сплошной пассив.
У Людвига (это муж Ленкин) как-то спросила что-то о пассивной форме глагола.
Он говорит:
- А зачем она мне? Я же не тронутый.
Он умный Людвиг, даже очень умный, и дело своё хорошо ведёт, но я поняла в тот момент, почему он три раза поступал в аспирантуру и не поступил. Он языка родного не знает. А Леночка поступила с первого раза. Да у ней второго шанса и не было бы.
А в другой раз у Людвига болела голова.
Я подошла и спросила:
- У тебя что голова болит?
Точнее, это я думала, что я так спросила. А у Людвига началась какая-то неадекватная реакция: он пошёл пятнами, весь как-то напрягся.
Я чувствую, что что-то не то и говорю:
- Ich studire doutsch (Я учу немецкий).
Он успокоился.
А потом Ленка пришла, я ей рассказала.
Она говорит:
- Ты хоть поняла, что ты сказала?
- Нет.
- Та спросила: «У тебя с мозгами всё в порядке?»
И я решила поступить в университет, записалась на два курса: немецкий и социология. Вообще-то для таких старушек, как я, есть кружки изучения языка, но я решила - в университет.
А в приёмной комиссии сидит негр и спрашивает меня:
- Вы учили немецкий в школе или университете?
Я отвечаю:
- Ich sdudire dotsch selbst. (Я изучала немецкий сама).
А негр мне так нравоучительно говорит:
- Изучают (sdudire) немецкий в университете, а самостоятельно – учат.
«Вот ёлки-палки, - думаю, - каждый негр будет меня немецкому учить!»
И всё-таки я проучилась полгода, хотя, если честно, на социологии я не всё понимала.
А через полгода засобиралась домой.
Ленка говорит:
- Мама, переезжай к нам. Квартиру продай, будем жить вместе.
Я отвечаю:
- Дочка, поживи для себя. А с меня хватит Риги. Я не хочу ещё раз остаться без жилья. У меня в Кургане квартира, огород. Мне хорошо там.
И когда я приехала в Курган, поглядела на свой исцарапанный потолок, мне стало так хорошо. Я не смогла бы жить в Австрии. Этот их Ordnung – порядок, то есть – он занимает всю жизнь, и ты как заведённый, и ни на что больше тебя не остаётся. А я хочу почитать книжки, которые не успела за жизнь, я хочу поболтать с соседкой, сходить к друзьям в гости. У них же этого ничего нет, у них люди другие. Они спрашивают: «Как дела?», - и ответа не слушают. Я не расист, мне очень нравятся, например, евреи, грузины, но у нас в России люди самые лучшие, душевные. Для друга действительно, всё отдать могут. А у них…
Людвиг мне жалуется:
- Мне так стыдно перед друзьями, что Лена приобрела подержанную машину.
Я говорю:
- Людвиг! Ты же не бедный человек, даже очень не бедный. Ну, купи ты ей машину – и стыдно не будет.
Только мычит в ответ. Так до сих пор и мучается. У них с Леной даже брак с раздельным владением имуществом. И разве удивительно, что она в сердцах называет его «жопелина». А другого слова и не подберёшь. Жопелина и есть.
А Людвиг ко мне как-то подходит и спрашивает:
- А что такое «жопелина»?
Помнит, значит.
А я отвечаю:
- Наверно, Лена итальянский учит.
Хотя, конечно, в этом их порядке есть свой смысл. Когда я только приехала, то в течении двух дней нужно было пройти регистрацию. Но вот в чём разница от нашей администрации: не только мне «нужно», но им самим «нужно». Должен был порядок. Это священно. И когда я пришла в это их учреждение, ко мне отнеслись со всем вниманием, какое было возможно, все документы изучили, всё, что нужно, объяснили, бегать ни за кем не надо.
- Поскольку вы у дочери одна, то мы вам сделаем визу на воссоединение семьи.
- Да я не собираюсь оставаться.
- Собираетесь вы или не собираетесь, а мы должны так сделать.
Люди исполняют свой долг. И это, действительно, священно. И ни о каких цветах или шоколадках там и заикнуться нельзя. И всё-таки есть разница – по долгу службы или от души. Меня со временем даже речь немецкая раздражать стала. Невыразительный это язык, и люди такие же.
Хотя, их долг службы нас может растрогать до слёз. Я в Австрии увидела Институт космической связи и зашла. Я же по первой профессии астрономогеодезист, работала на Станции слежения за искусственными спутниками Земли. Они, когда узнали об этом – очень заинтересовались, много расспрашивали. И я напросилась на какую-то маленькую работку чисто из интереса – у нас в Кургане я это за работу не считала и бесплатно делала, если начальник попросит. Но они всё оплатили. А уже здесь в Кургане – ну как всегда со мной бывает – прихожу домой, соседка говорит:
- Тут тебе какая-то странная телеграмма.
Телеграмма по-немецки. Их губернатор или мэр благодарит меня за работу, говорит, что я внесла большой вклад в благосостояние их города и - эту фразу я несколько часов переводила, всё до меня смысл не доходил – в телеграмме сказано: «Сам по себе я, губернатор, ничего не значу без таких, как вы».
Вот за 37 лет трудового стажа кто-нибудь здесь обратился ко мне с благодарностью, поздравил меня (кроме 8-го марта)? Ни разу. Я не существую ни для губернатора, ни для мэра, ни для директора «Гражданпроекта». А что, разве они более заняты, чем их австрийские коллеги?
И всё-таки я вернулась в Курган, в Россию, домой.
А Лена дослужилась в своей компании до определённого порога и ей сказали:
- Вы нам подходите по всем параметрам, но вы должны выучить английский язык. Обучение мы оплатим, но если вы откажитесь, то на ваше место возьмут другого человека.
Она отказалась, но они дали десять дней на размышление, и через четыре дня она согласилась. А что делать? Начинать в другой компании с самых низов?
За несколько месяцев выучила английский и её послали в командировку в Лондон. А переводчика дали – хорошего, но ни чего не понимающего в экономике. И у ней возникли с ним разногласия по поводу некоторых мест в соглашении, которое нужно было подписывать. И она не доверилась ему, а всю ночь сама проверяла контракт и, в конце концом, отказалась ставить свою подпись и вернулась в Австрию. Был огромный переполох, провели экспертизу, но всё-таки признали, что она была права. А ведь контракт на сотни миллионов долларов. А если бы она доверилась переводчику? Подпись-то все равно её, она отвечает. Так что работа у дочери очень беспокойная, но хуже всего постоянная необходимость учиться.
И я ей сказала:
- Сегодня им понадобился английский, а завтра они тебя заставят учить китайский. И что дальше?
И она пошла к начальству и включила в трудовой договор пункт – такого ещё не бывало в истории фирмы – что фирма не потребует от неё изучения ещё каких-либо языков. Они сначала упёрлись, но она стояла на своём:
- Я теперь уже опытный специалист, а со знанием английского меня в любую фирму возьмут.
И они согласились.
И вот она там, а я здесь. И уже пять лет я не виделась с дочерью.
Вот недавно звонила:
- Хотим приехать. Когда лучше: в апреле или августе?
А я говорю:
- Прилетай одна. Не нужен мне тут твой Людвиг.
Она была в шоке. Но он, действительно, не нужен. Что я ему покажу – наш Курган? Они же нас дикими считают, и только дикость нашу и увидят. А душу им не разглядеть.